Неточные совпадения
Упоминание Агафьи Михайловны о том самом, о чем он только что
думал, огорчило и оскорбило его. Левин нахмурился и, не отвечая ей, сел опять за свою работу, повторив себе всё то, что он
думал о значении этой работы. Изредка только он прислушивался
в тишине к звуку спиц Агафьи Михайловны и, вспоминая то, о чем он не хотел вспоминать, опять морщился.
Чтоб не
думать, он пошел к Варавке, спросил, не нужно ли помочь ему? Оказалось — нужно. Часа два он сидел за столом, снимая копию с проекта договора Варавки с городской управой о постройке нового театра, писал и чутко вслушивался
в тишину. Но все вокруг каменно молчало. Ни голосов, ни шороха шагов.
Клим вздохнул, послушал, как
тишина поглощает грохот экипажа, хотел
подумать о дяде, заключить его
в рамку каких-то очень значительных слов, но
в голове его ныл, точно комар, обидный вопрос...
На другой день он проснулся рано и долго лежал
в постели, куря папиросы, мечтая о поездке за границу. Боль уже не так сильна, может быть, потому, что привычна, а
тишина в кухне и на улице непривычна, беспокоит. Но скоро ее начали раскачивать толчки с улицы
в розовые стекла окон, и за каждым толчком следовал глухой, мощный гул, не похожий на гром. Можно было
подумать, что на небо, вместо облаков, туго натянули кожу и по коже бьют, как
в барабан, огромнейшим кулаком.
«Слишком много событий, —
думал Самгин, отдыхая
в тишине поля. — Это не может длиться бесконечно. Люди скоро устанут, пожелают отдыха, покоя».
«Устроился и — конфузится, — ответил Самгин этой
тишине, впервые находя
в себе благожелательное чувство к брату. — Но — как запуган идеями русский интеллигент», — мысленно усмехнулся он.
Думать о брате нечего было, все — ясно!
В газете сердито писали о войне, Порт-Артуре, о расстройстве транспорта, на шести столбцах фельетона кто-то восхищался стихами Бальмонта, цитировалось его стихотворение «Человечки...
Позорное для женщины слово он проглотил и,
в темноте, сел на теплый диван, закурил, прислушался к
тишине. Снова и уже с болезненной остротою он чувствовал себя обманутым, одиноким и осужденным
думать обо всем.
— Видишь, и сам не знаешь! А там,
подумай: ты будешь жить у кумы моей, благородной женщины,
в покое, тихо; никто тебя не тронет; ни шуму, ни гаму, чисто, опрятно. Посмотри-ка, ведь ты живешь точно на постоялом дворе, а еще барин, помещик! А там чистота,
тишина; есть с кем и слово перемолвить, как соскучишься. Кроме меня, к тебе и ходить никто не будет. Двое ребятишек — играй с ними, сколько хочешь! Чего тебе? А выгода-то, выгода какая. Ты что здесь платишь?
«Однако какая широкая картина
тишины и сна! —
думал он, оглядываясь вокруг, — как могила! Широкая рама для романа! Только что я вставлю
в эту раму?»
— Бабушка! — с радостью воскликнул Райский. — Боже мой! она зовет меня: еду, еду! Ведь там
тишина, здоровый воздух, здоровая пища, ласки доброй, нежной, умной женщины; и еще две сестры, два новых, неизвестных мне и
в то же время близких лица… «барышни
в провинции! Немного страшно: может быть, уроды!» — успел он
подумать, поморщась… — Однако еду: это судьба посылает меня… А если там скука?
Кругом безмолвие;
в глубоком смирении с неба смотрели звезды, и шаги Старцева раздавались так резко и некстати. И только когда
в церкви стали бить часы и он вообразил самого себя мертвым, зарытым здесь навеки, то ему показалось, что кто-то смотрит на него, и он на минуту
подумал, что это не покой и не
тишина, а глухая тоска небытия, подавленное отчаяние…
Изумленный становой не знал, что предпринять. Мертвая
тишина царствовала
в комнате. «Да уж он скончался», —
подумал он и, возвысив голос, промолвил: — Пантелей Еремеич! А, Пантелей Еремеич!
Я весь ушел
в созерцание природы и совершенно забыл, что нахожусь один, вдали от бивака. Вдруг
в стороне от себя я услышал шорох. Среди глубокой
тишины он показался мне очень сильным. Я
думал, что идет какое-нибудь крупное животное, и приготовился к обороне, но это оказался барсук. Он двигался мелкой рысцой, иногда останавливался и что-то искал
в траве; он прошел так близко от меня, что я мог достать его концом ружья. Барсук направился к ручью, полакал воду и заковылял дальше. Опять стало тихо.
— Мне нет от него покоя! Вот уже десять дней я у вас
в Киеве; а горя ни капли не убавилось.
Думала, буду хоть
в тишине растить на месть сына… Страшен, страшен привиделся он мне во сне! Боже сохрани и вам увидеть его! Сердце мое до сих пор бьется. «Я зарублю твое дитя, Катерина, — кричал он, — если не выйдешь за меня замуж!..» — и, зарыдав, кинулась она к колыбели, а испуганное дитя протянуло ручонки и кричало.
Месяц, остановившийся над его головою, показывал полночь; везде
тишина; от пруда веял холод; над ним печально стоял ветхий дом с закрытыми ставнями; мох и дикий бурьян показывали, что давно из него удалились люди. Тут он разогнул свою руку, которая судорожно была сжата во все время сна, и вскрикнул от изумления, почувствовавши
в ней записку. «Эх, если бы я знал грамоте!» —
подумал он, оборачивая ее перед собою на все стороны.
В это мгновение послышался позади его шум.
Мать вышла, постучала
в дверь и, прислушиваясь к
тишине за нею, с печалью
подумала о Егоре...
В ожидании минуты, когда настанет деятельность, она читала, бродила по комнатам и
думала. Поэтическая сторона деревенской обстановки скоро исчерпалась; гудение внезапно разыгравшейся метели уже не производило впечатление; бесконечная белая равнина, с крутящимися по местам, словно дым, столбами снега, прискучила;
тишина не успокоивала, а наполняла сердце тоской. Сердце беспокойно билось, голова наполнялась мечтаниями.
Я ему мало
в ноги от радости не поклонился и
думаю: чем мне этою дверью заставляться да потом ее отставлять, я ее лучше фундаментально прилажу, чтобы она мне всегда была ограждением, и взял и учинил ее на самых надежных плотных петлях, а для безопаски еще к ней самый тяжелый блок приснастил из булыжного камня, и все это исправил
в тишине в один день до вечера и, как пришла ночная пора, лег
в свое время и сплю.
— Благодарю за сравнение, — засмеялась Вера, — нет, я только
думаю, что нам, северянам, никогда не понять прелести моря. Я люблю лес. Помнишь лес у нас
в Егоровском?.. Разве может он когда-нибудь прискучить? Сосны!.. А какие мхи!.. А мухоморы! Точно из красного атласа и вышиты белым бисером.
Тишина такая… прохлада.
Все вокруг монастыря дышало такою
тишиною, что вооруженный объезд казался излишним. Даже птицы на дубах щебетали как будто вполголоса, ветер не шелестел
в листьях, и только кузнечики, притаясь
в траве, трещали без умолку. Трудно было
подумать, чтобы недобрые люди могли возмутить это спокойствие.
— Идите-тко, христолюбец, к нам,
в покой и
тишину,
в сладкую молитву богу за мир этот несчастный, а? Что вам, одинокому,
в миру делать? А года ваши такие, что пора бы уже
подумать о себе-то, а? И здоровье, говорите, не крепкое, а?
Все молчали и
думали. После страшных рассказов не хотелось уж говорить о том, что обыкновенно. Вдруг среди
тишины Вася выпрямился и, устремив свои тусклые глаза
в одну точку, навострил уши.
Подумайте! ведь общество, упразднившее
в себе потребность благородных мыслей и чувств, не может послужить деятельным фактором даже
в смысле идеалов
тишины и благочиния.
Лунёву было приятно гулять среди
тишины, вдыхая полной грудью сладкие запахи лип и цветов.
В нём тоже всё было тихо, спокойно, — он отдыхал душой и ни о чём не
думал, испытывая удовольствие одиночества, давно уже неведомое ему.
Он не плакал, не тосковал и не
думал ни о чем; угрюмый, бледный, нахмурив брови, он сосредоточенно вслушивался
в эту
тишину, которая вытеснила из него все чувства, опустошила его сердце и, как тисками, сжала мозг.
…Убивая разъедающей слабостью, медленно потянулись чёрные и серые полосы дней, ночей; они ползли
в немой
тишине, были наполнены зловещими предчувствиями, и ничто не говорило о том, когда они кончат своё мучительное, медленное течение.
В душе Евсея всё затихло, оцепенело, он не мог
думать, а когда ходил, то старался, чтобы шаги его были не слышны.
— Понимаешь, — иду бульваром, вижу — толпа,
в середине оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова сказать не успел. Вижу себя
в центре, и этакая
тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал,
думаю…
Павлин. А так же — ни слова, да и все тут. Пройдут барышня
в гостиную, чаю накушаются, я им доклад сделаю; тогда вам всем резолюция и выдет. Как же вы хотите, чтоб праздничное дело, утром, да сейчас за суету? Барышня
в это время
тишину любят и чтоб никто их не беспокоил, особливо об деньгах. Вы то
подумайте: когда они приедут из собора, сядут
в размышлении и подымут глазки кверху, где душа их
в это время бывает?
Дернуло спину, потом вдавило живот — и ровно застучали колеса по белому камню: въехали на шоссе. Лошадь пошла шагом, и сразу стало тихо, светло и просторно.
В лесу, когда мчались, все казалось, что есть ветер, а теперь удивляла
тишина, теплое безветрие, и дышалось свободно. Совсем незнакомое было шоссе, и лес по обеим сторонам чернел незнакомо и глубоко. Еремей молчал и
думал и, отвечая Колесникову, сказал...
К тому времени с Дальнего Востока потянуло первым холодом настоящих поражений, и стало неприятно
думать о войне,
в которой нет ни ясного смысла, ни радости побед, и с легкостью бессознательного предательства городок вернулся к прежнему миру и сладкой
тишине.
«Пожалуй, не напали бы чеченцы», —
думал дьякон, слушая, как его палка стучала о мостовую и как звонко и одиноко раздавался
в ночной
тишине этот стук.
Справа по обрыву стоял лес, слева блестело утреннее красивое море, а ветер дул на счастье
в затылок. Я был рад, что иду берегом. На гравии бежали, шумя, полосы зеленой воды, отливаясь затем назад шепчущей о
тишине пеной. Обогнув мыс, мы увидели вдали, на изгибе лиловых холмов берега, синюю крышу с узким дымком флага, и только тут я вспомнил, что Эстамп ждет известий. То же самое, должно быть,
думал Дюрок, так как сказал...
Я блуждал, с трудом замечая, где, как поворачиваю, иногда словно проваливался, плохо сознавал, о чем
думаю, и шел, сам себе посторонний, уже устав надеяться, что наступит конец этим скитаниям
в тесноте, свете и
тишине.
— Нет, нет! Не надо слез — не надо их, не надо. Мир прошлому. Я еду с миром
в сердце, не возмущайте
тишины, которая теперь
в душе моей. Не
думайте, что вы несчастливей других: здесь все несчастны, и вы, и я, и он… Он, может быть, несчастней всех, и он всех меньше нас достоин своего несчастия.
Вокруг нас царила та напряжённая
тишина, от которой всегда ждёшь чего-то и которая, если б могла продолжаться долго, сводила бы с ума человека своим совершенным покоем и отсутствием звука, этой яркой тени движения. Тихий шорох волн не долетал до нас, — мы находились
в какой-то яме, поросшей цепкими кустарниками и казавшейся мохнатым зевом окаменевшего животного. Я смотрел на Шакро и
думал...
Очень устала Муся ходить. Прилегла осторожно на койку и продолжала грезить с легко закрытыми глазами. Звонили часы непрестанно, колебля немую
тишину, и
в их звенящих берегах тихо плыли светлые поющие образы. Муся
думала...
И — оглянулся, услыхав, что слова звучали фальшиво. Спокойное течение реки смывало гнев;
тишина, серенькая и тёплая, подсказывала мысли, полные тупого изумления. Самым изумительным было то, что вот сын, которого он любил, о ком двадцать лет непрерывно и тревожно
думал, вдруг,
в несколько минут, выскользнул из души, оставив
в ней злую боль. Артамонов был уверен, что ежедневно, неутомимо все двадцать лет он
думал только о сыне, жил надеждами на него, любовью к нему, ждал чего-то необыкновенного от Ильи.
Я
думал, что эта подавляющая
тишина, это холодное безучастие так на них подействуют, что пиеса будет играться вяло, безжизненно и роли будут сказываться наизусть, как уроки, которые сказывают мальчики, не принимающие
в них никакого участия, стоя перед своим строгим учителем; но комедия шла живо и весело, как будто сопровождаемая теплым сочувствием зрителей.
Я
думаю, что если бы смельчак
в эту страшную ночь взял свечу или фонарь и, осенив, или даже не осенив себя крестным знамением, вошел на чердак, медленно раздвигая перед собой огнем свечи ужас ночи и освещая балки, песок, боров, покрытый паутиной, и забытые столяровой женою пелеринки, — добрался до Ильича, и ежели бы, не поддавшись чувству страха, поднял фонарь на высоту лица, то он увидел бы знакомое худощавое тело с ногами, стоящими на земле (веревка опустилась), безжизненно согнувшееся на-бок, с расстегнутым воротом рубахи, под которою не видно креста, и опущенную на грудь голову, и доброе лицо с открытыми, невидящими глазами, и кроткую, виноватую улыбку, и строгое спокойствие, и
тишину на всем.
Он поторопился выпить свой чай и ушёл, заявив, что ему нужно разобрать привезённые книги. Но
в комнате у него, несмотря на открытые двери, стоял запах керосина. Он поморщился и, взяв книгу, ушёл
в парк. Там,
в тесно сплочённой семье старых деревьев, утомлённых бурями и грозами, царила меланхолическая
тишина, обессиливающая ум, и он шёл, не открывая книги, вдоль по главной аллее, ни о чём не
думая, ничего не желая.
«Видно, гости», —
подумал я. Потеряв всякую надежду видеть Веру, я выбрался из сада и проворными шагами пошел домой. Ночь была темная, сентябрьская, но теплая и без ветра. Чувство не столько досады, сколько печали, которое овладело было мною, рассеялось понемногу, и я пришел к себе домой немного усталый от быстрой ходьбы, но успокоенный
тишиною ночи, счастливый и почти веселый. Я вошел
в спальню, отослал Тимофея, не раздеваясь бросился на постель и погрузился
в думу.
«Что сказать ему? —
думала она. — Я скажу, что ложь тот же лес: чем дальше
в лес, тем труднее выбраться из него. Я скажу: ты увлекся своею фальшивою ролью и зашел слишком, далеко; ты оскорбил людей, которые были к тебе привязаны и не сделали тебе никакого зла. Поди же, извинись перед ними, посмейся над самим собой, и тебе станет легко. А если хочешь
тишины и одиночества, то уедем отсюда вместе».
Но из-за стены не было никакого ответа. Продолжалось равномерное бормотание и еще звуки движения. «Верно, он кланяется
в землю, —
думала она. — Но не откланяется он, — проговорила она. — Он обо мне
думает. Так же, как я об нем. С тем же чувством
думает он об этих ногах», — говорила она, сдернув мокрые чулки и ступая босыми ногами по койке и поджимая их под себя. Она посидела так недолго, обхватив колени руками и задумчиво глядя перед собой. «Да эта пустыня, эта
тишина. И никто никогда не узнал бы…»
Нет, жены робкие Гирея,
Ни
думать, ни желать не смея,
Цветут
в унылой
тишине...
«Хорошо дома!» —
думал Назаров
в тишине и мире вечера, окидывая широким взглядом землю, на десятки вёрст вокруг знакомую ему. Она вставала
в памяти его круглая, как блюдо, полно и богато отягощённая лесами, деревнями, сёлами, омытая десятками речек и ручьёв, — приятная, ласковая земля.
В самом пупе её стоит его, Фаддея Назарова, мельница, старая, но лучшая
в округе, мирно,
в почёте проходит налаженная им крепкая, хозяйственная жизнь. И есть кому передать накопленное добро — умные руки примут его…
Мы молчим с минуту. Потом я прощаюсь и ухожу. Мне идти далеко, через все местечко, версты три. Глубокая
тишина, калоши мои скрипят по свежему снегу громко, на всю вселенную. На небе ни облачка, и страшные звезды необычайно ярко шевелятся и дрожат
в своей бездонной высоте. Я гляжу вверх,
думаю о горбатом телеграфисте. Тонкая, нежная печаль обволакивает мое сердце, и мне кажется, что звезды вдруг начинают расплываться
в большие серебряные пятна.
Так
думал я, блуждая по границе
Финляндии, вникая
в темный говор
Небритых и зеленоглазых финнов.
Стояла
тишина. И у платформы
Готовый поезд разводил пары.
И русская таможенная стража
Лениво отдыхала на песчаном
Обрыве, где кончалось полотно.
Так открывалась новая страна —
И русский бесприютный храм глядел
В чужую, незнакомую страну.
В вечерней
тишине, когда видишь перед гобой одно только тусклое окно, за которым тихо-тихо замирает природа, когда доносится сиплый лай чужих собак и слабый визг чужой гармоники, трудно не
думать о далеком родном гнезде.
«Таким образом, следует
думать о Боге, что он вводит свою волю
в знание (Scienz) к природе, дабы его сила открывалась
в свете и могуществе и становилась царством радости: ибо, если бы
в вечном Едином не возникала природа, все было бы тихо: но природа вводит себя
в мучительность, чувствительность и ощутительность, дабы подвиглась вечная
тишина, и силы прозвучали
в слове…
Деды не стало… На горийском кладбище прибавилась еще одна могила… Под кипарисовым крестом, у корней громадной чинары, спала моя деда!
В доме наступила
тишина, зловещая и жуткая. Отец заперся
в своей комнате и не выходил оттуда. Дед ускакал
в горы… Я бродила по тенистым аллеям нашего сада, вдыхала аромат пурпуровых бархатистых розанов и
думала о моей матери, улетевшей
в небо… Михако пробовал меня развлечь… Он принес откуда-то орленка со сломанным крылом и поминутно обращал на него мое внимание...